Название: Песни древних
Бета: -
Пейринг: Ротгер Вальдес /| Олаф Кальдмеер, НМП/Олаф Кальдмеер
Категория: слэш
Жанр: херт-комфорт
Рейтинг: PG-13
Примечания: по заявке: «Если в Ветхом Завете есть Песнь песней, то в Эсператии тоже должно быть что-то более чувственное и плотское... Обыграть это)»
Краткое содержание: Песни песней удалось посвятить только некоторую часть сюжета. В остальном я вдохновлялась древней заявкой с ОЭ-феста «Олафа Кальдмеера насиловали во время заключения в Печальных лебедях. Чтобы не сойти с ума, он представлял себя с Вальдесом, с которым во время первого плена дело не продвинулось дальше взаимного юста. Комфортинг после спасения»
Предупреждения: нон-кон за кадром, комфортинг в основном дженовый
Я не знаю по каким законам ВВК придумывает кэналлийский и гальтарский языки, так что буду плясать от земных аналогов
Отношение к критике: безразличное
Часть 1
Узкое окно под самым сводом напоминало бойницу. В него опять глядела луна: опять полная и опять расколотая багровыми линиями щербин. Но бойницу перечерчивали крест-накрест два прочных железных прута, и снизу, в тусклом неверном свете, казалось, что там стоит вытянутая человеческая фигура, упирается руками в края бойницы, раскрывает за спиной белоснежные крылья – половинки луны. Откидывает голову – темные всегда лохматые волосы мажут по голой шее – хохочет.
– Пожалуйста… – хриплый шепот мечется под сводом, не долетает до окошка-бойницы.
Потом где-то скрежещут засовы, хлопает дверь, и призрачная фигура в окне исчезает.
– Ужин. – Комендант замка исполнителен, немногословен и хмур. Тюремная еда питательна, вот только не лезет в горло.
Ужин. Всего лишь ужин. Не они.
Весенние ночи свежи, а лихорадка жестока. От древних камней тянет вековой стужей. Глубоко внизу, под окошком-бойницей, человек мечется, бьется в ознобе.
– П-пожалуйста…
– Тише. Я здесь.
Острые чаячьи крылья прорезают пространство – или это лунные блики на старой стене? Теплые пальцы касаются висков, зарываются в волосы, унимают боль. Или это потянуло сквозняком от двери, и дыхание ветра кажется прикосновением? У ночного призрака черные кудри, алый шейный платок и шальная улыбка. Изумрудная звезда на пальце, голубые – в глазах.
– Вы… Вы демон? Или вы мне снитесь?
– Ни то, ни другое, но мне кажется, я вам нужен.
– Я п-потерял сперва флот, а потом и душу?
Дитя Заката откидывает голову и опять хохочет, но отчего-то лихорадка унимается.
Они, разумеется, все же приходят, приходят опять и опять. Те, для кого один только суд не является достаточным унижением. Те, кто в скорби о поражении и в наказании виноватого, найдут для себя способ поразвлечься. Его колотит, но не от страха – от лихорадки. Он давно разучился чувствовать боль телесную – слишком болит душа. Но линию взгляда перерезает чаячье крыло, и грубый захват на его запястье кажется дружеским рукопожатием.
Голубые звезды глаз совсем-совсем близко.
– На меня. Смотрите на меня. Это я с вами. Танцуйте!
Камеру затопляет голубым звездным светом. Судорожный спазм больше не давит грудь. Свежий ветер, соленый и пьяный, подхватил его, тело стало легким, словно пушинка. И они полетели.
Звон серебряных колокольчиков, песня на непонятном тягучем языке.
– Не чувствуй. Ничего не чувствуй. Ты со мною. Танцуй.
Грубые руки ворочают его как мешок с углем…
Нет, кто-то уверенный ведет в полете, как в танце.
…шарят и мнут, разрывают беззащитную плоть.
Рука в его руке, локоть к локтю и надежная ладонь под лопаткой.
– Вы со мной. Смотрите мне в глаза. Смотрите!
Он не может не чувствовать, но когда новая вспышка боли оказывается невыносимой, черноволосый демон склоняется к его лицу и накрывает искусанные губы своими.
Где-то вдали тягуче поет струна.
Незнакомые слова на чужом языке – они то ли слышны, то ли нет. Измученный человек лежит на стылых камнях, тяжело хватая ртом воздух. Камера пуста. Только луна укоризненно глядит в бойницу-окно, всегда полная и всегда щербатая.
Тот, кто вел за собой и привел на смерть, какой казни достоин он? Тот, кому доверяла Кесария, и кто не сумел выполнить свой долг – как должен он быть наказан? Тот, кто проделал путь от низов до вершины – какая участь ждет его при неверном шаге? Тот, кто погубил семьдесят кораблей, а сам выжил –почему он жив до сих пор? Тот, чье тело растоптано и раздавлено – для чего ему беречь душу? Тот, кто предал память своих мертвецов ради дружбы иноземного адмирала, а потом предал и эту дружбу, ради… ради…
Человек тяжело подтащил руку к лицу, вцепился в левое запястье зубами и застонал.
То, что делали с ним, было грязно и постыдно, но еще постыднее были видения, в которые он уходил добровольно, которыми пытался спастись. Видения смуглых ласковых рук, мягких губ, зацеловывавших его раны.
К счастью, суд был окончен и дата назначена. До встречи с вечностью, до милосердия вечной расплаты ему оставалось два дня.
Только глядя в честные глаза Руппи, раб божий Олаф понял, что милосердие вечности он переоценил. Однажды в далекой юности одна благоволившая ему дама подарила премьер-лейтенанту Кальдмееру на счастье томик старых варитских сказаний. Древние верили, что если предки уходят в сады рассветные, то грешников сжирают синеглазые чудовища по пути. В Седых землях закатных мук не боялись, считая, что самое страшное – это небытие, пустота. Как ошибались предки! Небытия он ждал как блаженства. Страшно – когда ты ждешь его, а оно не идет. Страшно, когда ты уже за чертой – а тебя полагают живым. Страшно, когда вечные муки уже с тобой, ты шатаешься под их гнетом, но покоя огни с собой не несут, и просить о нем бесполезно.
– Руппи, я хотел бы остаться один.
– Как вы можете! Как вы можете быть… вот таким!
Но страшнее всего оказалось смотреть в глаза Кэналлийцу.
Часть 2
– Интересно? – вкрадчиво спросил Ротгер Вальдес, заглядывая ему через плечо. Комнату он пересек практически бесшумно. Черная прядь мазнула по щеке, и Олафа пронзило болезненным грозовым разрядом.
– Господин вице-адмирал, – проговорил он, медленно закрывая книгу, чтобы успеть справиться с голосом. – Я попросил бы вас…
– Что мне сделать? – патетически вопросил Вальдес, отстраняясь. Дышать стало легче. – Что мне сделать, чтобы вы хотя бы на меня наорали?
Олаф пожал плечами.
– Боюсь, мои представления о приличиях не допустят подобного, что бы вы ни натворили. Я сожалею.
Он попытался было улыбнуться, потому что Вальдес заслуживал улыбки. Заслуживал дружбы, поддержки и свободы от его присутствия в этом доме. Но, кажется, получилась гримаса.
Талигоец искривил губы – улыбки ему тоже отчего-то перестали даваться, развернулся и вышел. Одним из важнейших достоинств Ротгера Вальдеса являлось то, что он не был навязчив.
Олаф с трудом втянул в себя воздух – последние дни, нет, недели тот казался тухлой, густой от зелени болотной водой – ощутил под пальцами рельеф семилучевой звезды на тисненой обложке и вновь раскрыл книгу. Ребра ныли, устав бороться с тягучим воздухом.
Вальдес проводил почти все время с Руппи, что неудивительно – оба живые. Вальдесу это было простительно – он приказов не нарушал. Руперт же… бывшему адмиралу стоило больших усилий сдерживаться и не говорить ему «мы». «Мы виновны» и «мы погубили». Зачем вы спасли предателя родины, Руппи?
Мальчишка все равно слышал непроизнесенное, злился, убегал. Пусть. Не нужно ему травить себя трупным ядом. Если бы еще предосторожности не запоздали! Всех окружавших его бывший адмирал уже отравил.
Старая бумага колола пальцы. Слово цеплялось за слово на полузабытом древнем языке, сплетаясь в цепь магического заклинания. Странно, он никогда не был религиозен, но теперь только эта вьющаяся цепочка из слов и сохраняла для окружавшей его реальности какое-то подобие смысла. Иное не помогало. Он цеплялся за книгу, как за обломок доски, позволявший не утонуть, не быть захлестнутым тем, что рвалось изнутри. Тяжелое, как болотная вода…
– Из меня, конечно, эсператист никакой, – ненавязчивый Вальдес удалялся, когда его гнали, но проведать своего «не вполне уже пленника» приходил каждый день, как на службу. Что-то думает по этому поводу его собственный адмирал? – Да и олларианец, признаюсь, посредственный. Но вы уверены, что в вашей книге все это есть? Увы, я не так хорошо читаю по-гальтарски.
– Что именно?
– Запреты покидать комнату. Видеть солнце и видаться с друзьями. Пить касеру больше рюмки за раз. И это для не духовных особ?
– О, уверяю вас, – Олаф закрыл Эсператию. Пытаться обратить Вальдеса – себе дороже. Да и не нужны ему древние заклинания – слишком живой.
Кэналлиец намеку не внял и не убрался, но вольготно устроился в кресле, хорошо, не ближайшем. Олаф до боли выпрямил спину.
– Я спрошу у Антонио, – пригрозил Кэналлиец и покрутил перстень на пальце, – он у нас умный.
– Мне есть в чем каяться, господин вице-адмирал, – бесцветным голосом сказал Олаф, глядя мимо него. – Но не перед кем. Священные книги таким, как, я дают утешение.
– О, – Вальдес не то понял, не то притворился, что понял. Тошнотворно зеленым сверкнул изумруд. – Мои южные предки в таких случаях поднимались на гору.
– На гору? – захваченный врасплох, Олаф бросил взгляд за окно. Горы видно не было – лишь расколотое дерево, вылущенное бесконечными дождями. – Но разве Марикьяра не…
– Не приняла олларианство четыреста лет назад и эсператизм на три круга раньше? Разумеется, приняла. Наши предки никогда бы не отказались от лишних церковных праздников. Очень практичный подход.
В оконное стекло стучал ветер. За последние – дни? недели? – они ни разу не разговаривали так долго.
– Да к тому же – дядюшка Везелли проклял бы меня за эти слова, но мы все вылеплены из одного теста: агмы, вариты, фельпцы или марикьяре. Поскрести вашу Эсператию получше – под позолотой обнаружатся останки марикьярских легенд. Назови кошку мышкой, а мышку кошкой – это лишь запутает дело, но сути не изменит.
За дверью бухнуло и возмущенно завопила Гудрун. Олаф вздрогнул и коснулся шрама.
– Я благодарен вам за лекцию по теологии, господин вице-адмирал.
Бешеный смотрел на него из-под бровей одновременно весело и угрюмо.
– Я вернусь завтра, вы ведь знаете?
– Да, разумеется, я это знаю.
Его не-жизнь была бы серой, как мантия истинника, если бы Вальдес не умудрялся вторгаться еще и во сны. И если днем он был учтив и ненавязчив, то ночью… Вереница храмовых заклинаний не помогала. Во снах из-за туч выглядывали звезды, рассыпался звенящий смех, и тягуче пела струна. Смуглое, сильное, жаркое тело оттеняло белую кипень крыльев. Сны действовали на него как пощечина. Он просыпался, задыхаясь, кровь бешено билась в венах, и, садясь в постели, думал, что нужно немедленно делать хоть что-то: написать фельдмаршалу Бруно, говорить с талигойцами, прекратить набеги на побережье. Но занимался серый, точно сутана, рассвет, и он вспоминал, что уже – сделал, и что стронутую им лавину уже вряд ли что остановит, прежде чем она размозжит кесарию целиком. Оставалось каяться и стыдиться. Сны этому помогали.
– Нашел! – радостно возвестил Вальдес, врываясь в комнату. Сегодня он был позднее обычного и, похоже, навеселе.
– Что вы нашли?
– Запреты! А точней, их отсутствие. То, что говорят, ваши святоши по поводу дружбы, касеры и проч… прл… плотских утех. А я говорил, что Антонио – голова! Только вот перепить его может разве что Лврл-рукий. Уж простите, я немного не трезв.
Вице-адмирал опасно пошатнулся, но Эсператию из рук выхватил настолько бережно, что в истинной степени его опьянения можно было и усомниться. Лицо, колени и кисти Олафу точно кипятком обдало.
– Счас н-найду! – продолжал паясничать Вальдес. – Вы простите мне дурное произношение? Вот!
И взглянул на него в упор.
– Куам пулкри сунт аморес туи
Мелиорес сунт аморес вино**
Олафа как будто погрузили в кипяток целиком, Кэналлиец невозмутимо перевернул страницу. Язык был чужд, но, к сожаленью, понятен. Слова, которые доселе сплетались в спасительную цепь, теперь разили и обжигали.
– Хватит!
– И уста его – сладость, – невозмутимо закончил Вальдес.
Кровь билась в венах, палила щеки. Язык был другой, а вот ритм он не мог не узнать. Ритм и голос, отравлявшие его сновидения. Плед скользнул на пол пушистой кошкой, но показалось – прогрохотал.
– Это были вы! – он вскочил, хотя ноги почти не держали. – Не фантазия. Вы! Там, в Эйнрехте.
И по взгляду Вальдеса понял, что – нет. И что сказал слишком многое – и был услышан.
– В Эйнрехте? – переспросил Бешеный, трезвея на глазах. – Но туда путь закрыт. Как мог я, ведь даже им… Стойте! – глаза его опасно сверкнули. – Да. Кошки вас раздери, да!
И шагнул вперед. Олаф отпрянул, кресло увесисто ударило под колени, поднес левую руку к лицу.
– Но… о, Создатель… зачем?!
– Полагаю, – Вальдес снова сверкнул глазами и наконец опустил взгляд. Голос его звучал глухо, – оттого, что вы ждали меня.
Олаф рывком отвернулся, ощущая накатившую дурноту. Позади что-то глухо стукнуло. Когда он сумел совладать с собой, талигойца в комнате не было, только Эсператия одиноко лежала на полу, сияя семилучевой звездой.
Олаф был уверен, что заснуть не сумеет, и оказался прав. Он даже лечь не успел. В комнату заглянула луна – опять полная… шварцготвурм!.. и на пороге, точно лунный дух, возник вернувшийся Вальдес.
Олаф дернулся от неожиданности, чувствуя, как его заливает иррациональный ужас, тот ужас, родом из «Печальных лебедей».
– Ну вот, – Бешеный укоризненно поднял брови. В руках он сжимал какой-то объемный тюк. – Вы меня теперь станете презирать или бояться?
– Вы ошибаетесь, – с силой проталкивая слова через пересохшее горло, ответил Олаф. – Или льстите себе.
– Значит, не станете, – удовлетворился ответом Вальдес и протянул ему свою ношу, оказавшуюся подбитым мехом плащом. – Окажите мне честь совершить не слишком дальнюю прогулку, адмирал цур зее.
– Ночью?!
– Неужели все же боитесь? Уверяю вас, моей славы и моей шпаги хватит, чтобы отпугнуть любителей ночного промысла. А если думаете, что злоумышлять буду я, просто вспомните, что от вашего адъютанта мне потом не скрыться даже в Закате.
– Руппи уже не…
– Если же опасаетесь, что силы оставят вас, – не заметил его реплики Вальдес, – клянусь в этом малоправдоподобном случае донести вас на руках. – Олафа опять обдало кипятком. – Только, спорить готов, вы не так ослабли, как пытаетесь сами себя уверить. Нет, книжицу эту оставьте. При всем моем уважении к эсператистской вере, они – не поймут.
Спорить было все равно, что пытаться обуздать ураган.
– И куда мы направляемся?
– Гм. Считайте, что на пикник.
– Ночью? Вальдес, вам уже говорили, что вы…
– Сумасшедший? Странно, что вы заметили только сейчас.
Камни шурша стекали из-под ног и укатывались вниз по склону, но идти, как ни странно, было легко. Полная луна заливала путь расплавленным серебром, на крутых участках Вальдес с силой сжимал его локоть. Говорить не хотелось, думать тоже. Будь что будет. Вверяю себя в руки твои, Создателю… Но теперь даже это отчего-то звучало фальшиво.
– На изломе года здесь бывает удивительно людно, – жизнерадостно поделился Вальдес, поправляя шляпу. Сонный город ворочался под горой, позади, прикрытый от луны пеленою тумана. Дальше, за ним, шумно дышало море. – А сейчас только мы и они. Все, пришли.
Итак, ночь, а он на безлюдной вершине горы в компании полубезумного фрошера, которого… к которому… с которым… Шварцготвурм! Олаф Кальдмеер слишком устал ожидать расплаты!
Ствол засохшего дерева белел в темноте, точно высушенная веками кость.
– Зачем мы здесь?
– Вы – отдыхать. Мне же давно пора отдавать долги.
Вальдес скинул с плеча мешок, вытянул из-за пазухи что-то – что-то! ожерелье, тянущее на годовое жалованье адмирала! – и по кошачьи вскарабкался на белесые ветви. Вокруг зазвенело-рассмеялось, и ночь неожиданно стала светлее. Олаф попятился, отшатнулся, едва не споткнулся на неровных камнях, но Вальдес одним прыжком оказался рядом. Ухватил за плечи.
– Ну что, видите?
С моря пахнуло неожиданно теплым ветром, привкусом соли мазнуло по губам.
– Нет, – упрямо сказал он, не зная, чего ждать дальше, – не вижу.
Вальдес расхохотался, в его глазах отражались звезды – и увлек его в ложбину меж двух камней, где уже успел расстелить плащи.
– Да вы слишком держите себя, адмирал. Вот ваш лейтенант видит.
– Руперт не…
– Не важно.
Пили красное – потому что Ротгеру Вальдесу невозможно сказать «нет» – и смотрели на звезды. И рефреном билась, билась в виски мысль: «Зачем мы здесь? И когда это «зачем» начнется?». Но он так от нее устал, свыше сил человеческих устал, что сам не заметил, как бесконечный хоровод в голове сменился блаженной прозрачнейшей тишиной, полным онемением.
– Я жить не хочу, – сам не зная зачем, признался он в перерывах между бокалами и луной.
– Так не живите, – рассмеялся Вальдес. – Вечно вам нужно себя насиловать, адмирал!
А когда наконец утомленно смежились веки – он увидел! Их было девятеро. Девять пар белоснежных крыльев, девять гибких и сильных фигур. От них веяло древней мощью, но угрозы они не несли.
Проснулся он до света. Ветер холодил раскрытое лицо, и спина занемела на жестких камнях. Вальдес спал, притиснувшись к нему, завернувшись в плащ, волосы разметались по серому камню, блаженная улыбка на губах, а на шее – мелко бьется тонкая жилка, так доверчиво и так уязвимо. Он казался очень юным во сне. Олаф долго смотрел на него, впитывая взглядом черты, а потом перевел взгляд на море.
Оно оживало, проступая из ночного небытия, и над ним понемногу занимался рассвет, сперва серый, как во все эти дни, но потом смиренную церковную серость вдруг прорезала, точно вымпел, алая полоса. Вальдес улыбнулся и открыл глаза.
Пора было возвращаться.
_____________________
* О, как ты прекрасен, возлюбленный мой, и болен я от любви (кэнал.)
** О, как любезны ласки твои и насколько они лучше вина! (гальт.)
Бета: -
Пейринг: Ротгер Вальдес /| Олаф Кальдмеер, НМП/Олаф Кальдмеер
Категория: слэш
Жанр: херт-комфорт
Рейтинг: PG-13
Примечания: по заявке: «Если в Ветхом Завете есть Песнь песней, то в Эсператии тоже должно быть что-то более чувственное и плотское... Обыграть это)»
Краткое содержание: Песни песней удалось посвятить только некоторую часть сюжета. В остальном я вдохновлялась древней заявкой с ОЭ-феста «Олафа Кальдмеера насиловали во время заключения в Печальных лебедях. Чтобы не сойти с ума, он представлял себя с Вальдесом, с которым во время первого плена дело не продвинулось дальше взаимного юста. Комфортинг после спасения»
Предупреждения: нон-кон за кадром, комфортинг в основном дженовый
Я не знаю по каким законам ВВК придумывает кэналлийский и гальтарский языки, так что буду плясать от земных аналогов
Отношение к критике: безразличное
Часть 1
Узкое окно под самым сводом напоминало бойницу. В него опять глядела луна: опять полная и опять расколотая багровыми линиями щербин. Но бойницу перечерчивали крест-накрест два прочных железных прута, и снизу, в тусклом неверном свете, казалось, что там стоит вытянутая человеческая фигура, упирается руками в края бойницы, раскрывает за спиной белоснежные крылья – половинки луны. Откидывает голову – темные всегда лохматые волосы мажут по голой шее – хохочет.
– Пожалуйста… – хриплый шепот мечется под сводом, не долетает до окошка-бойницы.
Потом где-то скрежещут засовы, хлопает дверь, и призрачная фигура в окне исчезает.
– Ужин. – Комендант замка исполнителен, немногословен и хмур. Тюремная еда питательна, вот только не лезет в горло.
Ужин. Всего лишь ужин. Не они.
Весенние ночи свежи, а лихорадка жестока. От древних камней тянет вековой стужей. Глубоко внизу, под окошком-бойницей, человек мечется, бьется в ознобе.
– П-пожалуйста…
– Тише. Я здесь.
Острые чаячьи крылья прорезают пространство – или это лунные блики на старой стене? Теплые пальцы касаются висков, зарываются в волосы, унимают боль. Или это потянуло сквозняком от двери, и дыхание ветра кажется прикосновением? У ночного призрака черные кудри, алый шейный платок и шальная улыбка. Изумрудная звезда на пальце, голубые – в глазах.
– Вы… Вы демон? Или вы мне снитесь?
– Ни то, ни другое, но мне кажется, я вам нужен.
– Я п-потерял сперва флот, а потом и душу?
Дитя Заката откидывает голову и опять хохочет, но отчего-то лихорадка унимается.
Они, разумеется, все же приходят, приходят опять и опять. Те, для кого один только суд не является достаточным унижением. Те, кто в скорби о поражении и в наказании виноватого, найдут для себя способ поразвлечься. Его колотит, но не от страха – от лихорадки. Он давно разучился чувствовать боль телесную – слишком болит душа. Но линию взгляда перерезает чаячье крыло, и грубый захват на его запястье кажется дружеским рукопожатием.
Голубые звезды глаз совсем-совсем близко.
– На меня. Смотрите на меня. Это я с вами. Танцуйте!
Камеру затопляет голубым звездным светом. Судорожный спазм больше не давит грудь. Свежий ветер, соленый и пьяный, подхватил его, тело стало легким, словно пушинка. И они полетели.
Звон серебряных колокольчиков, песня на непонятном тягучем языке.
– Не чувствуй. Ничего не чувствуй. Ты со мною. Танцуй.
Грубые руки ворочают его как мешок с углем…
Нет, кто-то уверенный ведет в полете, как в танце.
…шарят и мнут, разрывают беззащитную плоть.
Рука в его руке, локоть к локтю и надежная ладонь под лопаткой.
– Вы со мной. Смотрите мне в глаза. Смотрите!
Он не может не чувствовать, но когда новая вспышка боли оказывается невыносимой, черноволосый демон склоняется к его лицу и накрывает искусанные губы своими.
Где-то вдали тягуче поет струна.
О ке ту эрес эрмосо ке ту эрес эрмосо*
И йо сой маладо дель амор
Незнакомые слова на чужом языке – они то ли слышны, то ли нет. Измученный человек лежит на стылых камнях, тяжело хватая ртом воздух. Камера пуста. Только луна укоризненно глядит в бойницу-окно, всегда полная и всегда щербатая.
Тот, кто вел за собой и привел на смерть, какой казни достоин он? Тот, кому доверяла Кесария, и кто не сумел выполнить свой долг – как должен он быть наказан? Тот, кто проделал путь от низов до вершины – какая участь ждет его при неверном шаге? Тот, кто погубил семьдесят кораблей, а сам выжил –почему он жив до сих пор? Тот, чье тело растоптано и раздавлено – для чего ему беречь душу? Тот, кто предал память своих мертвецов ради дружбы иноземного адмирала, а потом предал и эту дружбу, ради… ради…
Человек тяжело подтащил руку к лицу, вцепился в левое запястье зубами и застонал.
То, что делали с ним, было грязно и постыдно, но еще постыднее были видения, в которые он уходил добровольно, которыми пытался спастись. Видения смуглых ласковых рук, мягких губ, зацеловывавших его раны.
К счастью, суд был окончен и дата назначена. До встречи с вечностью, до милосердия вечной расплаты ему оставалось два дня.
Только глядя в честные глаза Руппи, раб божий Олаф понял, что милосердие вечности он переоценил. Однажды в далекой юности одна благоволившая ему дама подарила премьер-лейтенанту Кальдмееру на счастье томик старых варитских сказаний. Древние верили, что если предки уходят в сады рассветные, то грешников сжирают синеглазые чудовища по пути. В Седых землях закатных мук не боялись, считая, что самое страшное – это небытие, пустота. Как ошибались предки! Небытия он ждал как блаженства. Страшно – когда ты ждешь его, а оно не идет. Страшно, когда ты уже за чертой – а тебя полагают живым. Страшно, когда вечные муки уже с тобой, ты шатаешься под их гнетом, но покоя огни с собой не несут, и просить о нем бесполезно.
– Руппи, я хотел бы остаться один.
– Как вы можете! Как вы можете быть… вот таким!
Но страшнее всего оказалось смотреть в глаза Кэналлийцу.
Часть 2
– Интересно? – вкрадчиво спросил Ротгер Вальдес, заглядывая ему через плечо. Комнату он пересек практически бесшумно. Черная прядь мазнула по щеке, и Олафа пронзило болезненным грозовым разрядом.
– Господин вице-адмирал, – проговорил он, медленно закрывая книгу, чтобы успеть справиться с голосом. – Я попросил бы вас…
– Что мне сделать? – патетически вопросил Вальдес, отстраняясь. Дышать стало легче. – Что мне сделать, чтобы вы хотя бы на меня наорали?
Олаф пожал плечами.
– Боюсь, мои представления о приличиях не допустят подобного, что бы вы ни натворили. Я сожалею.
Он попытался было улыбнуться, потому что Вальдес заслуживал улыбки. Заслуживал дружбы, поддержки и свободы от его присутствия в этом доме. Но, кажется, получилась гримаса.
Талигоец искривил губы – улыбки ему тоже отчего-то перестали даваться, развернулся и вышел. Одним из важнейших достоинств Ротгера Вальдеса являлось то, что он не был навязчив.
Олаф с трудом втянул в себя воздух – последние дни, нет, недели тот казался тухлой, густой от зелени болотной водой – ощутил под пальцами рельеф семилучевой звезды на тисненой обложке и вновь раскрыл книгу. Ребра ныли, устав бороться с тягучим воздухом.
Вальдес проводил почти все время с Руппи, что неудивительно – оба живые. Вальдесу это было простительно – он приказов не нарушал. Руперт же… бывшему адмиралу стоило больших усилий сдерживаться и не говорить ему «мы». «Мы виновны» и «мы погубили». Зачем вы спасли предателя родины, Руппи?
Мальчишка все равно слышал непроизнесенное, злился, убегал. Пусть. Не нужно ему травить себя трупным ядом. Если бы еще предосторожности не запоздали! Всех окружавших его бывший адмирал уже отравил.
Старая бумага колола пальцы. Слово цеплялось за слово на полузабытом древнем языке, сплетаясь в цепь магического заклинания. Странно, он никогда не был религиозен, но теперь только эта вьющаяся цепочка из слов и сохраняла для окружавшей его реальности какое-то подобие смысла. Иное не помогало. Он цеплялся за книгу, как за обломок доски, позволявший не утонуть, не быть захлестнутым тем, что рвалось изнутри. Тяжелое, как болотная вода…
– Из меня, конечно, эсператист никакой, – ненавязчивый Вальдес удалялся, когда его гнали, но проведать своего «не вполне уже пленника» приходил каждый день, как на службу. Что-то думает по этому поводу его собственный адмирал? – Да и олларианец, признаюсь, посредственный. Но вы уверены, что в вашей книге все это есть? Увы, я не так хорошо читаю по-гальтарски.
– Что именно?
– Запреты покидать комнату. Видеть солнце и видаться с друзьями. Пить касеру больше рюмки за раз. И это для не духовных особ?
– О, уверяю вас, – Олаф закрыл Эсператию. Пытаться обратить Вальдеса – себе дороже. Да и не нужны ему древние заклинания – слишком живой.
Кэналлиец намеку не внял и не убрался, но вольготно устроился в кресле, хорошо, не ближайшем. Олаф до боли выпрямил спину.
– Я спрошу у Антонио, – пригрозил Кэналлиец и покрутил перстень на пальце, – он у нас умный.
– Мне есть в чем каяться, господин вице-адмирал, – бесцветным голосом сказал Олаф, глядя мимо него. – Но не перед кем. Священные книги таким, как, я дают утешение.
– О, – Вальдес не то понял, не то притворился, что понял. Тошнотворно зеленым сверкнул изумруд. – Мои южные предки в таких случаях поднимались на гору.
– На гору? – захваченный врасплох, Олаф бросил взгляд за окно. Горы видно не было – лишь расколотое дерево, вылущенное бесконечными дождями. – Но разве Марикьяра не…
– Не приняла олларианство четыреста лет назад и эсператизм на три круга раньше? Разумеется, приняла. Наши предки никогда бы не отказались от лишних церковных праздников. Очень практичный подход.
В оконное стекло стучал ветер. За последние – дни? недели? – они ни разу не разговаривали так долго.
– Да к тому же – дядюшка Везелли проклял бы меня за эти слова, но мы все вылеплены из одного теста: агмы, вариты, фельпцы или марикьяре. Поскрести вашу Эсператию получше – под позолотой обнаружатся останки марикьярских легенд. Назови кошку мышкой, а мышку кошкой – это лишь запутает дело, но сути не изменит.
За дверью бухнуло и возмущенно завопила Гудрун. Олаф вздрогнул и коснулся шрама.
– Я благодарен вам за лекцию по теологии, господин вице-адмирал.
Бешеный смотрел на него из-под бровей одновременно весело и угрюмо.
– Я вернусь завтра, вы ведь знаете?
– Да, разумеется, я это знаю.
Его не-жизнь была бы серой, как мантия истинника, если бы Вальдес не умудрялся вторгаться еще и во сны. И если днем он был учтив и ненавязчив, то ночью… Вереница храмовых заклинаний не помогала. Во снах из-за туч выглядывали звезды, рассыпался звенящий смех, и тягуче пела струна. Смуглое, сильное, жаркое тело оттеняло белую кипень крыльев. Сны действовали на него как пощечина. Он просыпался, задыхаясь, кровь бешено билась в венах, и, садясь в постели, думал, что нужно немедленно делать хоть что-то: написать фельдмаршалу Бруно, говорить с талигойцами, прекратить набеги на побережье. Но занимался серый, точно сутана, рассвет, и он вспоминал, что уже – сделал, и что стронутую им лавину уже вряд ли что остановит, прежде чем она размозжит кесарию целиком. Оставалось каяться и стыдиться. Сны этому помогали.
– Нашел! – радостно возвестил Вальдес, врываясь в комнату. Сегодня он был позднее обычного и, похоже, навеселе.
– Что вы нашли?
– Запреты! А точней, их отсутствие. То, что говорят, ваши святоши по поводу дружбы, касеры и проч… прл… плотских утех. А я говорил, что Антонио – голова! Только вот перепить его может разве что Лврл-рукий. Уж простите, я немного не трезв.
Вице-адмирал опасно пошатнулся, но Эсператию из рук выхватил настолько бережно, что в истинной степени его опьянения можно было и усомниться. Лицо, колени и кисти Олафу точно кипятком обдало.
– Счас н-найду! – продолжал паясничать Вальдес. – Вы простите мне дурное произношение? Вот!
И взглянул на него в упор.
– Куам пулкри сунт аморес туи
Мелиорес сунт аморес вино**
Олафа как будто погрузили в кипяток целиком, Кэналлиец невозмутимо перевернул страницу. Язык был чужд, но, к сожаленью, понятен. Слова, которые доселе сплетались в спасительную цепь, теперь разили и обжигали.
мой возлюбленный бел и румян,
лучше десяти тысяч прочих
голова его – чистое злато
щеки – словно цветник ароматный
руки – мрамор с топазами
бедра…
– Хватит!
– И уста его – сладость, – невозмутимо закончил Вальдес.
Кровь билась в венах, палила щеки. Язык был другой, а вот ритм он не мог не узнать. Ритм и голос, отравлявшие его сновидения. Плед скользнул на пол пушистой кошкой, но показалось – прогрохотал.
– Это были вы! – он вскочил, хотя ноги почти не держали. – Не фантазия. Вы! Там, в Эйнрехте.
И по взгляду Вальдеса понял, что – нет. И что сказал слишком многое – и был услышан.
– В Эйнрехте? – переспросил Бешеный, трезвея на глазах. – Но туда путь закрыт. Как мог я, ведь даже им… Стойте! – глаза его опасно сверкнули. – Да. Кошки вас раздери, да!
И шагнул вперед. Олаф отпрянул, кресло увесисто ударило под колени, поднес левую руку к лицу.
– Но… о, Создатель… зачем?!
– Полагаю, – Вальдес снова сверкнул глазами и наконец опустил взгляд. Голос его звучал глухо, – оттого, что вы ждали меня.
Олаф рывком отвернулся, ощущая накатившую дурноту. Позади что-то глухо стукнуло. Когда он сумел совладать с собой, талигойца в комнате не было, только Эсператия одиноко лежала на полу, сияя семилучевой звездой.
Олаф был уверен, что заснуть не сумеет, и оказался прав. Он даже лечь не успел. В комнату заглянула луна – опять полная… шварцготвурм!.. и на пороге, точно лунный дух, возник вернувшийся Вальдес.
Олаф дернулся от неожиданности, чувствуя, как его заливает иррациональный ужас, тот ужас, родом из «Печальных лебедей».
– Ну вот, – Бешеный укоризненно поднял брови. В руках он сжимал какой-то объемный тюк. – Вы меня теперь станете презирать или бояться?
– Вы ошибаетесь, – с силой проталкивая слова через пересохшее горло, ответил Олаф. – Или льстите себе.
– Значит, не станете, – удовлетворился ответом Вальдес и протянул ему свою ношу, оказавшуюся подбитым мехом плащом. – Окажите мне честь совершить не слишком дальнюю прогулку, адмирал цур зее.
– Ночью?!
– Неужели все же боитесь? Уверяю вас, моей славы и моей шпаги хватит, чтобы отпугнуть любителей ночного промысла. А если думаете, что злоумышлять буду я, просто вспомните, что от вашего адъютанта мне потом не скрыться даже в Закате.
– Руппи уже не…
– Если же опасаетесь, что силы оставят вас, – не заметил его реплики Вальдес, – клянусь в этом малоправдоподобном случае донести вас на руках. – Олафа опять обдало кипятком. – Только, спорить готов, вы не так ослабли, как пытаетесь сами себя уверить. Нет, книжицу эту оставьте. При всем моем уважении к эсператистской вере, они – не поймут.
Спорить было все равно, что пытаться обуздать ураган.
– И куда мы направляемся?
– Гм. Считайте, что на пикник.
– Ночью? Вальдес, вам уже говорили, что вы…
– Сумасшедший? Странно, что вы заметили только сейчас.
Камни шурша стекали из-под ног и укатывались вниз по склону, но идти, как ни странно, было легко. Полная луна заливала путь расплавленным серебром, на крутых участках Вальдес с силой сжимал его локоть. Говорить не хотелось, думать тоже. Будь что будет. Вверяю себя в руки твои, Создателю… Но теперь даже это отчего-то звучало фальшиво.
– На изломе года здесь бывает удивительно людно, – жизнерадостно поделился Вальдес, поправляя шляпу. Сонный город ворочался под горой, позади, прикрытый от луны пеленою тумана. Дальше, за ним, шумно дышало море. – А сейчас только мы и они. Все, пришли.
Итак, ночь, а он на безлюдной вершине горы в компании полубезумного фрошера, которого… к которому… с которым… Шварцготвурм! Олаф Кальдмеер слишком устал ожидать расплаты!
Ствол засохшего дерева белел в темноте, точно высушенная веками кость.
– Зачем мы здесь?
– Вы – отдыхать. Мне же давно пора отдавать долги.
Вальдес скинул с плеча мешок, вытянул из-за пазухи что-то – что-то! ожерелье, тянущее на годовое жалованье адмирала! – и по кошачьи вскарабкался на белесые ветви. Вокруг зазвенело-рассмеялось, и ночь неожиданно стала светлее. Олаф попятился, отшатнулся, едва не споткнулся на неровных камнях, но Вальдес одним прыжком оказался рядом. Ухватил за плечи.
– Ну что, видите?
С моря пахнуло неожиданно теплым ветром, привкусом соли мазнуло по губам.
– Нет, – упрямо сказал он, не зная, чего ждать дальше, – не вижу.
Вальдес расхохотался, в его глазах отражались звезды – и увлек его в ложбину меж двух камней, где уже успел расстелить плащи.
– Да вы слишком держите себя, адмирал. Вот ваш лейтенант видит.
– Руперт не…
– Не важно.
Пили красное – потому что Ротгеру Вальдесу невозможно сказать «нет» – и смотрели на звезды. И рефреном билась, билась в виски мысль: «Зачем мы здесь? И когда это «зачем» начнется?». Но он так от нее устал, свыше сил человеческих устал, что сам не заметил, как бесконечный хоровод в голове сменился блаженной прозрачнейшей тишиной, полным онемением.
– Я жить не хочу, – сам не зная зачем, признался он в перерывах между бокалами и луной.
– Так не живите, – рассмеялся Вальдес. – Вечно вам нужно себя насиловать, адмирал!
А когда наконец утомленно смежились веки – он увидел! Их было девятеро. Девять пар белоснежных крыльев, девять гибких и сильных фигур. От них веяло древней мощью, но угрозы они не несли.
Проснулся он до света. Ветер холодил раскрытое лицо, и спина занемела на жестких камнях. Вальдес спал, притиснувшись к нему, завернувшись в плащ, волосы разметались по серому камню, блаженная улыбка на губах, а на шее – мелко бьется тонкая жилка, так доверчиво и так уязвимо. Он казался очень юным во сне. Олаф долго смотрел на него, впитывая взглядом черты, а потом перевел взгляд на море.
Оно оживало, проступая из ночного небытия, и над ним понемногу занимался рассвет, сперва серый, как во все эти дни, но потом смиренную церковную серость вдруг прорезала, точно вымпел, алая полоса. Вальдес улыбнулся и открыл глаза.
Пора было возвращаться.
_____________________
* О, как ты прекрасен, возлюбленный мой, и болен я от любви (кэнал.)
** О, как любезны ласки твои и насколько они лучше вина! (гальт.)
-
-
25.03.2017 в 19:56-
-
26.03.2017 в 08:43-
-
27.03.2017 в 20:04-
-
27.03.2017 в 20:49-
-
28.03.2017 в 15:18У феста нет жестких правил по анонимности / деанонимности, так что будем считать, что я дописала и деанонилась
Автор
-
-
28.03.2017 в 15:30-
-
28.03.2017 в 16:10